Спогади про сталінську добу. Частина друга. У таборах

Зима тридцать девятого-сорокового. Кто-то из наших раздобыл где-то старый, но не очень номер «Правды». Вечером перед отбоем в бараке сенсация. В «Правде» напечатан полный текст очередной речи Гитлера. И с весьма уважительными комментариями. А на первой полосе фото: прием В.М. Молотовым Иоахима фон Риббентропа.

– Чудесный семейный портрет, – бросает Катя Ротмистровская, залезая на вторые нары.

Катя неосторожна. Ей уже много раз говорили, что, к несчастью, среди нас появились люди, чересчур внимательно прислушивающиеся, о чем говорят в бараке по вечерам.

Пройдет полгода, и эта неосторожность будет искуплена Катей ценой собственной жизни. Катю расстреляют за «антисоветскую агитацию в бараке».

У 1934 році після вбивства Кірова в Радянському Союзі почались масові репресії – спочатку в Україні, ще у 34-му, потім по цілій державі. Пік прийшовся на 37 рік. Звісно, і раніше у комуністичній імперії життя було непростим, але якщо раніше переслідувань зазнавали інакодумці, віруючі, селяни які не хотіли іти у колгосп, то тепер шпигунами та зловмисниками оголошували людей, цілком лояльним до радянської влади – ба навіть членів компартії. У цьому не було ніякого хитрого розрахунку – просто партійні були на виду і їх легше було дістати. Причому, віруючим чи просто тим хто не любив радянську владу хоча і було тяжко але вони принаймні розуміли що потрапили у лапи ворога, від якого ні на що добре чекати не варто. Їм легше було якщо не перенести муки то принаймні усвідомити і самі обставини, і своє місце у них. Мученики за віру. Жертви тоталітарного режиму. Все просто і зрозуміло.

А ось комуністам для яких партія і уряд були незборимим авторитетом, було тяжко – адже на муки чи на смерть їх прирекли оті самі партія та уряд на чолі з товаришем Сталіним. Хтось до останнього вважав що з ними сталося прикре непорозуміння, помилка яку партія обов’язково виправить. Не кожен міг визнати що Радянський Союз, цей острівець світла і правди серед хижих імперіалістів, насправді – тоталітарна імперія, а добра партія на чолі з мудрим вождем – звичайнісінький політичний клан розбещених інтриганів та властолюбців.

Коли усі ці нещасні потрапляли у радянських концтабори (ГУЛАГ, главное управление лагерей), разом з ними відбували покарання і шахраї, і крадії, і вбивці. Цих останніх називали «блатні», начальство ставилося до них, «соціально близьких», досить прихильно – на відміну від «п’ятдесят восьмої статті», тобто, засуджених за політичними мотивами. Для них не мало бути жодних послаблень – лише на найтяжчі роботи, лише у найстрашніші умови. При чому, усі ці «політичні» до арешту зазвичай були викладачами, студентами, інженерами, вченими, письменниками, чиновниками – тобто, людьми які давно не тримали в руках нічого важче портфеля. А працювати у радянських таборах доводилось на лісоповалі, на меліорації, у рудниках. Не здаси норму – не отримаєш пайку.

У таких обставинах опинилася Євгенія Гінзбург, автор книги «Крутий маршрут» - спогадів про свій решт та ув’язнення у ГУЛАГу. Переповнені камери, безкінечні допити, потім ув’язнення у тюрмі, потім дорога у Сибір, потім кораблем на Магадан і етапом у табори. А потім – страшна каторга. Ось як вона згадує про роботу на Колимі:

Общие работы, на которые я попадаю со следующего утра, называются благозвучным словом «мелиорация». Мы выходим из зоны с первым разводом в полной ночной тьме. Идем километров пять строем, по пяти в ряд, под крики конвоиров и ругань штрафных блатнячек, попавших в наказание за какие-нибудь проделки в нашу бригаду. Пройдя это расстояние, попадаем на открытое всем ветрам поле, где бригадир – блатарь Сенька, хищный и мерзкий тип, открыто предлагающий ватные брюки первого сорта за «час без горя», – выдает нам кайла и железные лопаты. Потом мы до часу дня тюкаем этими кайлами вечную мерзлоту колымской земли.

Совершенно не помню, а может быть, никогда и не знала, какая разумная цель стояла за этой «мелиорацией». Помню только огненный ветер на сорокаградусном морозе, чудовищный вес кайла и бешеные удары сбивающегося в ритме сердца. В час дня – в зону на обед.

Опять вязкий шаг по сугробам, опять крики и угрозы конвоиров за то, что сбиваешься с такта. В зоне нас ждет вожделенный кусок хлеба и баланда, а потом получасовой «отдых», во время которого мы толпимся у железной печки, пытаясь набрать у нее столько тепла, чтобы хватило хоть на полдороги. И снова кайло и лопата, теперь уже до позднего вечера. Затем «замер» обработанной земли и чудовищная брань Сеньки-бригадира. Как тут наряды закрывать, когда эти Марии Ивановны даже тридцати процентов нормы не могут схватить! И наконец ночь, полная кошмаров и мучительного ожидания рельсы на подъем.

В течение почти всего многолетнего эльгенского периода фактическими хозяевами наших жизней были двое: начальница эльгенского лагеря Циммерман и директор совхоза Эльген – Калдымов.

Калдымов, как это ни странно, был философом. Философом по профессии. Он окончил философский факультет и преподавал где-то диамат. В работу он, что называется, вникал лично, и если судить по выполнению планов, то вроде и неплохо руководил этим таежным колымским совхозом с его заключенной «рабсилой», которую правильнее было бы назвать «рабслабостью», поскольку все едва волочили ноги.

Он отдавал себе в этом отчет и вел свое хозяйство именно как экстенсивное, основанное на рабском ручном труде, на частой смене «отработанных контингентов». Когда ему докладывали об очередных вспышках «падежа» заключенных, он отвечал: «Новых получим. Поеду в Магадан. Добьемся». Он считал, что куда эффективнее поехать в Магадан и добиться там свежих этапов, чем возиться с полумертвецами из политических эшелонов тридцать седьмого года, укладывая их в ОПЗ и выдавая бездельникам повышенные пайки хлеба. Особенно выгодны были «свежие контингенты» в эти военные годы, когда вместо подыхающих московских и ленинградских интеллигентов можно было запросто «добиться» западных украинцев, молодых, здоровых, знающих сельскую работу, или, на крайний конец, девок-«указниц», арестованных за самовольный уход с производства.

Он не был садистом. Никакого удовольствия от наших мучений не получал. Он просто НЕ ЗАМЕЧАЛ нас, потому что самым искренним образом НЕ СЧИТАЛ НАС ЛЮДЬМИ. «Падеж» заключенной рабсилы он воспринимал как самую обыденную производственную неполадку, вроде, скажем, износа силосорезки. И вывод в обоих случаях был один: добиваться новых!

Жестокости своей он не осознавал, она просто была для него обиходным делом. Вот, например, диалог между ним и зоотехником Орловым, случайно подслушанный нашей тюрзачкой, которая кайлила навоз в районе молфермы.

– А это помещение почему у вас пустует? – спрашивает Калдымов.

– Здесь стояли быки, – отвечает Орлов, – но мы их вывели сейчас отсюда. Крыша течет, углы промерзли, да и балки прогнили, небезопасно оставлять скот. Будем капитально ремонтировать.

– Не стоит на такую рухлядь гробить средства. Лучше пустите под барак для женщин…

– Что вы, товарищ директор! Ведь даже быки не выдержали, хворать здесь стали.

– Так то – быки! Быками, конечно, рисковать не будем.

Это не было ни шуткой, ни острословием, ни даже садистским измывательством. Это была просто глубокая убежденность рачительного хозяина в том, что быки – это основа совхозной жизни и что только крайнее недомыслие зоотехника Орлова позволяет ставить их на одну доску с заключенными женщинами.

Топор, который был в руках Калдымова и который всегда был занесен над нашими головами, разил не личности, не индивидуумы, а группы заключенных, целые отряды. Никогда он не давал команду: «Иванову – на лесоповал!» – или: «Петрову – на сенокос». Топор опускался сразу на большую группу. Распоряжения звучали так: «Снять пятьдесят человек с агробазы и послать на Теплую долину!» – или: «Семьдесят душ с закрытых работ – на кайловку!»

Его не интересовало, есть ли в том углу тайги хоть подобие жилья, хоть самое примитивное укрытие от колымских стихий. Все с тем же малиновым румянцем на щеках, все с той же улыбкой, обнажавшей несокрушимые зубы, он «списывал» тех, на чьи головы опускался его топор, и ехал в Магадан «добиваться» новых этапов.

Что касается начальницы лагеря Циммерман, то блатные иногда звали ее Щукой (из-за вылезавших вперед и лежащих на нижней губе верхних зубов), а иногда просто Циммерманшей. Валентина Михайловна Циммерман была старым членом партии не то с восемнадцатого, не то с девятнадцатого года. Некоторые наши, из тех, кто постарше, даже узнавали в ней своего бывшего товарища, вспоминали ее на партсобраниях начала двадцатых годов. Узнавание, правда, было односторонним. Сама Циммерманша абсолютно никого не помнила. Она, например, ни разу не остановилась при своих обходах бараков около задыхающейся в страшных сердечных приступах Хавы Маляр, с которой на воле была близко знакома и состояла в одной парторганизации.

Было эльгенской начальнице тогда лет за сорок, и она сохраняла стройную подтянутую фигуру. До сих пор, до самых семидесятых годов, дожила в нашей среде дискуссия о Циммерманше. Среди эльгенских последних могикан, еще доживающих свой век, находятся люди, питающие к Циммерман некоторое уважение за то, что она была ЧЕСТНАЯ. Да, просто честная в самом буквальном смысле этого слова. Она не воровала продуктов из столовой зэка, не брала взяток за освобождение от смертельно опасных работ, не делала никаких комбинаций с лагерной казной, чем и выделялась как некое инородное тело из среды своих коллег, очень ее недолюбливавших.

Кроме честности ей был свойствен даже некоторый аскетизм. Было известно, что безмужняя Циммерманша живет с двумя сыновьями, не участвует ни в каких попойках и колымских начальнических увеселениях. Были даже слухи, что и самые высокие севлаговские чины ее терпеть не могут. Забулдыги, взяточники и развратники нюхом чуяли в ней что-то чужое и отскакивали от нее, как, говорят, отскакивает волк от хищников другой породы.

А я (хоть знаю, что многие сочтут это ересью) задумывалась тогда, а тем более теперь, над этой проблемой. Какую ценность имеют такие добродетели, как честность, умеренность личных потребностей и даже неподкупность, когда всеми этими качествами одарена личность, выполняющая по отношению к другим людям палаческие функции? И кто более человечен: начальник Пузанчиков, отнюдь не страдавший аскетизмом, но умевший иногда смотреть сквозь пальцы, если заключенный утащит с агробазы спасительный капустный лист, или Циммерманша, убивавшая и убившая многих совершенно бескорыстно, исходя из самых, с ее точки зрения, идеальных побуждений?

Она разговаривала со всеми отрывисто и беспощадно, но называла всех на «вы». Она выбрасывала в парашу обнаруженные при обыске в бараке «левые» котелки с кашей, но следила, чтобы все жиры, положенные на зэковскую норму (из расчета ноль целых и еще сколько-то сотых на душу), попадали в котел, минуя хищные лапы «придурков».

Циммерман не пропускала ни одного случая, ставшего ей известным. Возмущаясь «попустительством» производственного начальства, она подписывала несчетное количество приказов о водворении в карцер за «хищения» на производстве. И рука у нее не дрожала. И не приходили ей в голову беспринципные соображения о том, что люди, посягнувшие на священную социалистическую собственность, были голодающими. Ведь она сама была ЧЕСТНАЯ. Не воровала, не брала взяток. И ей ли, с высоты этих добродетелей, не покарать дерзкую, осмелившуюся во время работы на овощехранилище сжевать своими выпадающими цинготными зубами казенную сырую картофелину?

В царствование Циммерман Еве Кричевой оформили новый срок за «кражу помидоров с агробазы». Когда заключенный врач Марков подавал начальнице рапорты с ходатайствами о применении сульфидина для зэка, больных тяжелой формой крупозной пневмонии, она почти всегда накладывала своим четким почерком резолюцию «Отказать». После такой резолюции умерла Ася Гудзь, талантливый литератор, обаятельная женщина. Так погибла совсем еще молодая – двадцатипятилетняя – Ляля Кларк, арестованная студенткой. В последнем случае Циммерман написала свое «отказать» еще решительней, устно разъяснив Маркову, что Кларк не только враг народа, но вдобавок еще полунемка-полуангличанка. А сульфидин, как известно, на Колыме дефицитен, и надо хранить запас на случай болезни ценных для фронта и тыла людей.

Начальница изо всех сил охраняла принцип честности и сохранности народного добра.

Людська жорстокість поєдналась у таборах з радянським тоталітарним режимом. Євгенія Гінзбург багато пише і про звірства блатних, і про жорстких конвоїрів (до речі, одними з найгірших конвоїрів були українці), про їхні п’яні оргії з блатнячками, про те як люди вмирали від голоду, як накладали на себе руки – але і про те як в’язні допомагали один одному, як конвоїри допомагали в’язням – наприклад, коли Женюшу, як Євгенію Гінзбург називали подруги, вели 75 кілометрів по тайзі на штрафну ділянку, конвоїр Коля виміняв її чоботи на каблуках на міцні теплі бурки. До речі, інший літописець ГУЛАГу, Солженіцин, підтверджує що усі хто вижив у таборах, вижив завдяки підтримці інших – таких самих товаришів по нещастю або начальників в яких ще збереглись залишки душі. А ще – в її книзі можна прочитати як і на неї саму, і на інших в’язнів вплинули віруючі – православні, католики, протестанти – вплинули і проповіддю, і головне – прикладом свого життя.  Але про це – у наступній передачі